Этим трогательным рассказом со мной поделилась писательница, сценарист, колумнист и публицист Виктория Угрюмова. Семейная история оказалась тем общим знаменателем, что нас связывает. Нет, мы не родственницы. Просто говорим на одном языке – на языке особенных вещей.
В недрах старого портфеля
Блестящий рифленый потрескавшийся кожаный портфель, живший в ореховом шкафу, тяжелый и гремящее–звенящий, как разбитый ксилофон, был доверху забит карандашами: тонкими, едва толще собственного грифеля, круглыми, в пол–пальца длиной; гранеными — имеющими в сечении не только привычный шестиугольник, но и треугольники, и многогранники с крохотными гранями; склеенными из двух цветных половинок — один красно–синий и другой — желто–зеленый; соединенными разными половинками вдоль; карандашами–великанами, которые было трудно обхватить пальцами, и карандашами–крохами; карандашами с многоцветными грифелями, будто сплетенными в косичку из ниточек разных цветов; неказистыми чернильными карандашами тридцатых годов грязно–бурого цвета — если их послюнить, они оставляли на бумаге грифельный след в лиловые разводы; некрашеными кленовыми и ярко раскрашенными во все цвета радуги; резными и с металлическими колпачками; с дарственными и юбилейными надписями; карандашиками в серебряных подвесках; цветными и простыми; чертежными и с мягкими толстыми грифелями, работа которыми доставляла руке незнакомые прежде ощущения мягкости, податливости и пластичности проведенной линии, приобретавшей объем.
Все они были очинены, использованы на треть или больше того, от каких–то остались только небольшие «огрызки». Их было не меньше трех сотен — уникальная, удивительная, почему–то очень трогательная коллекция.
Я любила опускать руку в этот портфель, полный звонких палочек, и перебирать их, на ощупь угадывая, какой карандаш сейчас держу, и слушать, как они звучат. Любила раскладывать на столе, удивляясь и восторгаясь необычности каждого экземпляра. Любила их тонкий пряный запах — смесь кленового, графитового и запаха кожи. Эти карандаши пережили не один переезд из города в город и из конца в конец огромной страны, не один обыск и не одну бомбежку.
Карандаш дяди Мити
В определенный момент вещь, несущая в себе часть нашей истории, непременно обретает свою маленькую душу и становится особенной.
Это были не просто карандаши — это были карандаши, которыми писали торопливые строки с вокзала в Полтаве, буквально за пять минут до отхода почтового поезда — вроде бы, ничего особенного: «Крепко целую будущую институтку, а пока балованную Туську. Папа Митя», — кабы не штемпель «14 рота 275 Лебедянского полка» и не дата 14 августа 1914 года.
Дмитрий Вяльбут, командовавший этой ротой, дядя и крестный моей бабушки, строчил эти каракули маленьким карандашиком–подвеской в серебряном чехольчике. Он хранился отдельно от прочих карандашей, не в портфеле, а почему–то в шкатулке с пуговицами, там же, где хранились и наконечники для воротника офицерской шинели.
От 275–го Лебедянского полка, который бросили в бой за гору Маковка в Лесистых Карпатах, через месяц после начала боев почти ничего не осталось. Командир полка, Владимир Николаевч фон Дрейер в ноябре 1964, в печальную полувековую годовщину, поместит воспоминания о тех боях в эмигрантском журнале «Военная быль». Полк, утопая в снегу по грудь, в каменистой лощине, под ураганным пулеметным и артиллерийским огнем атаковал господствующую высоту, на которой противник окапывался уже давно. Затем в дело пошли отравляющие вещества. Там дядя Митя был 
ранен и контужен, надышался ипритом, получил очередной орден св. Анны, на сей раз «клюкву», и золотое оружие за храбрость, и был отправлен преподавателем в Ташкентский кадетский корпус. В 1918 году он исчез там, где–то в промежутке, когда кадеты ушли в крепость — отбиваться от наступающих большевиков, а затем выжившие двинулись всем корпусом в Омск.
Немного осталось в мире вещей, которые держал в руках дядя Митя, а такая, которая всегда была с ним — одна: этот маленький карандаш.
***
Был среди них и тоненький грифелек, которым дедушка Валентин Каллистович писал записку:
«…Пускай жизненный путь Ли усеют цветы. Искренне любящий Валя». И такую: «…Был вчера у мамы (тещи – прим. автора). Не смог избежать теплой встречи с мадам Патлах. Она совершенно уверена, что мама чувствует себя хорошо. Мама же была в опере».
Валентин Каллистович пропал без вести во время войны; дом, в котором они жили, разбомбили; все, что осталось от него в нашей семье — несколько фотографий; бесконечные записочки на ветхой бумаге с полу–стертыми карандашными строками; и сами эти несколько карандашей.
А еще были и те, которыми рисовала бабушка в детстве и юности. Рисовала она изумительно. Это стало ясно уже в 1915 году, когда ей исполнилось всего три года, и она легко набрасывала цветными карандашами фигурки экзотических птиц и букеты цветов.
В нашей квартире в Музейном переулке висела над пианино необычная картина — написанная маслом на куске картона (крышке конфетной коробки, как я узнала однажды, перевернув ее) и в тяжелой золоченой гипсовой раме–фэнтези. Писана она была всего двумя красками – черной и белой. Сюжет ее казался мне великолепным: на фоне черного неба, посреди бурного моря, возвышается мрачная безлесная скала, а к ней приближается челнок со стоящей в нем одинокой белесоватой фигурой.
Копия, висевшая в нашем доме, отличалась от Бёклинского оригинала какой–то пронзительной непохожестью. Многое было изменено в композиции и в некоторых ее тонах — чуть темнее и резче были мазки, немного иначе стояла фигура с угловатыми плечами — одинокая и тоскливая, в белом саване, то ли мертвец, то ли призрак. Да и лодка плыла не из левого, а из правого угла, и сам остров выглядел иначе. И казалось, что на море бушует гроза.
Ясно, что писали ее не с другой картины, а по памяти, причем стершейся, но делал это талантливый художник. Почему–то я всегда полагала, что это работа Валентина Каллистовича, хотя нет никаких упоминаний о том, что он когда–либо брал в руки карандаш не для того, чтобы написать письмо. Думаю, я решила так по умолчанию: чересчур уж этот сюжет не вязался с декларативно чуждой всякой мистике бабушкой. Но вероятнее всего, этот «Остров мертвых» писала именно она, причем еще девочкой. Картонка в одном углу была сломана, поперек волн протянулась косая белая черта, затертая графитом. «У вас холст порвался», — тоном эксперта констатировала бабушка одной из моих соучениц, всмотревшись в «полотно».
С появлением в доме зятя, архитектора и талантливого художника, бабушка переложила должность семейного рисовальщика на его плечи, и о своих былых талантах и учебе никогда не вспоминала. «Я рисовать не умею», — отмахивалась она, когда речь заходила даже о том, чтобы помочь с чем–то к уроку рисования в школе. Полагаю, ей было слишком тоскливо вспоминать.
Неписанное правило той нашей жизни: не хочешь взвыть от горя, не вспоминай ничего.
***
Портфель с карандашами был пришельцем из другого времени. Он хранил сказанные и несказанные слова, созданные и только задуманные, но неосуществленные рисунки; забытые ноты и так и не отправленные письма. Где–то там, в самой его глубине таился, как барашек, которого так хотел получить Маленький принц, корабль с алыми парусами для вышивания мулине по голубому шелку; и аквариум — который я намеревалась исполнить всеми имеющимися цветами на самом большом листе ватмана. Там же, уже навеки, были спрятаны и выдающиеся картины, не нарисованные бабушкой за всю ее жизнь. Она никогда не вспоминала о них.
Когда случилась жизнь — со всеми вытекающими из нее последствиями, — в круговороте смертей и перемены судеб, все изменилось в жизни людей и вещей. Вещи — безмолвные и беззащитные — становятся в таких случаях заложниками людских страстей, и исчезают бесследно.
Философски относясь к разнообразным и не всегда веселым переменам, понимая, что протори и потери — неизбежная составляющая бытия, я все же тоскую порой об этих чудесных вещицах, наполненных особенным смыслом и значением для меня одной; мне бесконечно, нестерпимо жаль их за то хотя бы, что другие посчитали их ненужным хламом.
Сейчас, зная, что каждый старается сохранить и уберечь то, что считает истинной ценностью, я понимаю, как бабушка должна была любить эти цветные воспоминания, чтобы всегда находить место в своем небольшом багаже для старого портфеля со старыми, в принципе, никому не нужными карандашами.
Я бы их любила так же, как она, но мне их не отдали.
comments powered by HyperComments